вторник, 12 июля 2016 г.

Снова небольшой рассказ. На художественную ценность не претендует.

   У моего городка нет названия, только лишь номер – 140. Да и улица, на которой стоит наш ветхий дом, как и прочие улицы городка, имеет лишь порядковый номер, вместо обычного названия, даже самого примитивного. Это лишь серая улочка под номером 88 – замыкающая, кольцевая, опоясывающая весь город по периметру, мало застроенная, пустынная, серая.
   Наша развалюха-пятиэтажка в три подъезда стоит на отшибе, почти у самой восточной границы городка, до неё всего пару километров через лес напрямик. До следующего дома рукой подать, его хорошо видно, так как дорога к нему лежит через пустырь, но вот только беда в том, что там никто не живёт. Дом номер 39 признали аварийным ещё пять лет назад, жильцов переселили в новые квартиры на противоположном конце города, двери и окна дома заколотили досками – на этом всё и закончилось. Наш дом, сороковой, тоже хотели признать аварийным, но пока нет мест, чтобы переселить людей, деньги на строительство нового жилья в городе кончились, две стройки на соседней улице были заморожены. Так мы и остались в нашем сороковом, одиноком и сером, где вокруг лишь маленький гаражный комплекс и обнесённая высоким забором заброшенная обувная фабрика. И потом, нужно сказать, не все 45 квартир в доме обитаемы… Весь пятый этаж выгорел ещё 10 лет тому назад, коммунальщики лишь залатали дырки в крыше и установили железные двери на подходе к пятому этажу во всех трёх подъездах. В части оставшихся квартир доживали свои дни пенсионеры, и, само собой, они периодически умирали, оставляя после себя никому не нужную недвижимость в аварийном, де-факто, доме на окраине города, куда по доброй воле никто бы не переехал.
*
   Сегодня я проснулся от грохота на кухне. Настенные часы показывали половину седьмого, было утро понедельника, шёл дождь. На работу было не нужно, спешить вообще этим утром было некуда, но шум не стихал, поэтому мне всё же пришлось выбраться из постели и пройти на кухню. Там около плиты у большой кастрюли хлопотала моя мама, помешивая варево, и одновременно на столике рядом резала морковь. Увидев меня, она грустно улыбнулась и кивнула в сторону стола, где стояли накрытые полиэтиленовым мешочком бутерброды. Я поблагодарил её и прошёл за стол, всё ещё не понимая, что это нашло на мать, что она рано утром вдруг принялась готовить нечто, да еще и в таких масштабах, ведь жили мы с ней вдвоём, а стряпни, судя по всему, здесь хватит человек на десть, если не больше.
- Ма, что это ты затеяла с утра пораньше? – спросил я, попутно заваривая себе растворимый кофе.
   Она повернулась в мою сторону, посмотрела как-то растеряно, а потом ответила:
- У тёти Зои дочка умерла, Любаша, сегодня хоронят, а  я на помин готовлю…
   В памяти тут же всплыли лица старенькой соседки Зои Сергеевны и её дочери, Любы, молодой и красивой девушки, с которой я ещё неделю назад сидел и болтал ни о чём на крыше одного из гаражей. Перед глазами тут же всё поплыло, по всему телу разлилась свинцовая тяжесть и холод, я отказывался верить в то, что Любаши больше нет.
   Последнюю эту неделю жильцы дома обсуждали какое-то происшествие, о котором как я ни пытался  спросить, никто мне не хотел отвечать, отмахивались и испуганно повторяли: «ну как же ты не знаешь?!». Ещё тётя Зоя ходила сама не своя, печальная, глядела вокруг беспомощным и напуганным взглядом и всё вздыхала протяжно, почти со стоном. Мама была на даче, поэтому спросить мне, что же всё-таки произошло, было не у кого, так как с соседями я не ладил. Только с Любашей дружил, но всё никак не мог застать её во дворе, а тётя Зоя…        Она ни с кем всю эту неделю не разговаривала, да и появлялась редко.
   Я уехал за мамой на дачу позавчера, домой мы вернулись только вчера вечером, привезя с собой корзины с урожаем. А вот уже сегодня свежая морковка пойдёт в суп, которым будем поминать Любу…
- Ма, что с ней случилось? – всё ещё пытаясь уложить в голове эту страшную новость, выдавил из себя я.
   Мама молчала. Мешала суп и молчала, и больше ничего.
*
   К десяти утра мы приехали на кладбище, которое было так же не столь далеко от дома. На похороны пришли, не считая нас с мамой и тёти Зои, ещё семеро человек, шесть из которых были нашими соседями, а седьмой – неизвестный мужчина, который всё время держался в стороне и очень громко рыдал, когда гроб начали закапывать. Отпевания не было, что показалось мне странным, ведь Люба каждое воскресенье ездила в центр города на службу, да и в квартире у них был красный уголок с иконами и лампадкой.
   После похорон все разместились в моей «Газели» , и я отвёз людей к нам домой. Мама накрыла стол в зале, тётя Зоя принесла из своей квартиры водку и носовые платочки, чтобы раздать их на память о дочери. Собравшиеся молчали, лишь изредка нарушая тишину звяканьем ложек о тарелки и всхлипыванием. Незнакомец разлил водку по стопкам каждому за столом, после вернулся на своё место, молча поднялся и залпом выпил всю стопку. Остальные последовали его примеру. Молча. Не чокаясь.
   В половину третьего я проводил последних соседей по квартирам, так как они успели порядочно напиться, и вернулся домой. В зале за опустевшим столом сидели друг напротив друга тётя Зоя и тот мужчина, они тихо разговаривали, так, что слов было не разобрать, глядели друг другу в глаза и плакали оба. Мама мыла посуду. Мне было некуда себя деть. На душе было невыносимо тяжело, голову кружила водка. В кармане правой рукой я сжимал новенький сиреневый носовой платок, пытаясь вслушиваться в еле слышимый разговор, но практически тщетно. Я смог узнать только то, что мужчина этот был отцом Любы, и что он очень сожалеет, что не видел дочь в последние годы. Вдруг тётя Зоя оглянулась ко входу в комнату и, увидев меня, позвала подойти к ней.
- Сашенька… - дрожащим голосом произнесла она моё имя, и слёзы хлынули из её глаз ещё больше.
   Я подошёл к ней и обнял её. Зоя Сергеевна вся дрожала. Моя рубашка мгновенно впитала слёзы с её щеки, которой она прижалась к моему плечу. Я погладил женщину по седой голове, пытаясь выразить своё искреннее сочувствие, хотя понимал, что горе матери, потерявшей единственного ребёнка, ничем не унять. Отец Любы с надеждой посмотрел на меня, и в его взгляде я отчётливо прочитал вопрос, но вот что ему было нужно?
- Зоя Сергеевна, - обратился я к женщине, - тётя Зоя, примите мои соболезнования ещё раз. Я очень расстроен тем, что…
- Спасибо, Сашуля, - не дав окончить фразу, оборвала меня шёпотом тётя Зоя.
   Затем она резко отпрянула от меня и вернулась обратно на своё место за столом напротив мужчины. Я присел рядом. Повисло напряжённое молчание. Мне очень хотелось спросить, что же произошло с Любой, но я прекрасно понимал, что любой вопрос сейчас может только причинить лишнюю боль родителям. Внезапно отец Любы обратился ко мне:
- Саша, ты хорошо знал Любушку?
- Да… Мы со школы дружили… - ответил я.
- Да не лезь ты к мальчишке, Толя… Он не знает ничего, - тихо, но как-то злобно, фыркнула на мужчину Зоя Сергеевна.
- Так а кто тогда знает, Зой? – ответил он.
- Одному Дьяволу известно, за что мне такое горе! – надрывно выпалила женщина и зарыдала, закрывая лицо руками.
    На плач пришла мама и рассерженно посмотрела на Толю.
- Чего ты опять лезешь, окаянный?!
- Иди мой тарелки, Ольга! Не лезь не в своё дело! – прикрикнул мужчина на маму.
   Это задело меня, и я поднялся рывком со своего стула, но, не успев открыть рта, чтобы возразить на сказанное им, увидел, как тот схватился за сердце, и глаза его словно бы остекленели, запечатлев на доли секунды в себе неподдельный ужас, после чего мужчина свалился на пол. Женщины подбежали к нему, начали хлопать по щекам, трясти… Мама позвонила в скорую помощь.
*
   Отца Любы увезли в районную больницу с сердечным приступом, когда врачи привели его в чувства, Толя не мог вымолвить ни слова, только повторял изредка: «Люба, Любушка, что ж ты наделала?»
*
   Вечером мама ушла к Зое Сергеевне, потому что боялась оставлять её одну. В квартире я находиться не мог, поэтому решил пойти «на гаражи» - так мы, малочисленная молодёжь сорокового, называли крыши пустых ничейных боксов в комплексе, куда постоянно залезали, кто побегать, кто поговорить, кто просто побыть в одиночестве.
   К ночи детей здесь обычно не бывало, я уселся на край, свесив вниз ноги, посмотрел в небо, затянутое тяжёлыми серыми тучами. В последний раз я виделся и говорил с Любашей именно на этом месте… Она рассказывала мне, что хочет в этом году перебраться в районный центр – город под номером 142. Конечно, там было больше возможностей, чем у нас, да и населения не 7 тысяч, а 30. Не успела.
- Люба… Что же произошло?.. – я смотрел вперёд себя, но не видел ничего.
   Это больно и тяжело – хоронить близкого друга, человечка, которого знал с самого детства и доверял ему свои мысли и секреты. В лицо подул прохладный ветерок, высушивая дорожки от слёз на моём лице. Всё равно. Здесь никто меня не видит.
   Не знаю, сколько я сидел на этой крыше… может быть, минут 15, а, может – часа два. Я очнулся от поглотивших меня мыслей, когда в гараже, на крыше которого я сидел, и который был совершенно точно ничьим, вдруг что-то брякнуло. Я прислушался внимательнее – сложилось ощущение, что внутри кто-то есть. Мне захотелось заглянуть внутрь.
   Спрыгнув вниз, я наклонился к замку на железных дверях – он был самый обычный и открывался на раз-два. Через полминуты я был уже внутри, но, к сожалению, или к счастью ли, там никого и ничего не было. Ничего. И нечему было брякать и шуметь. Простой бетонный бокс. Я уже собрался выходить, как краем глаза заметил, что в углу что-то шевельнулось. Резко развернувшись на месте, я не поверил своим глазам – передо мной в правом дальнем и совершенно тёмном углу стояла Люба в своём белом летнем платье, в котором сегодня же её на моих глазах похоронили. У меня снова закружилась голова и сердце забилось с удвоенной силой. Мозг, только недавно принявший и осознавший потерю, упорно не хотел верить тому, о чём сигнализировали ему глаза. На ум шли мысли о том, что, вероятно, я сплю, или перебрал с водкой, или…или…
- Саша, - позвала меня Люба, - подойди ко мне, пожалуйста.
   Её голос звучал будто бы во сне, эхом проносясь по моему сознанию. Я не мог сопротивляться просьбе, хотя, не верил в то, что вижу. Я сделал три шага вперёд, уже мог дотянуться до неё рукой.
- Стой, ближе не нужно, -потребовала она, и я замер, как вкопанный.
   Даже рука, что, было, потянулась к Любе, теперь не слушалась и безвольно висела вдоль туловища. Сердце сковывал леденящий страх, и параллельно в нём разливалась тоска.
- Не бойся так, - произнесла она. – Я не сделаю тебе ничего, Сашенька.
   После её слов стало лишь холоднее, и по спине побежали мурашки. Я долго молчал и глядел на неё, не в силах ни пошевелиться, ни сказать что-либо. Люба плакала, сложив руки у сердца.
- Мы не успели попрощаться, Саша, - голос её прозвучал теплее.
- Ты… здесь? – с трудом удалось вымолвить мне.
- Я позвала тебя, чтобы попросить тебя кое о чём, мой дорогой дружочек…
   Даже при жизни я не видел Любашу такой печальной. Мне было ужасно страшно и нестерпимо жаль её.
- Что? Что я могу сделать? – мой голос оказался охрипшим, но постепенно ко мне возвращалась воля.
- Ты знаешь, что со мной произошло? – спросила она.
- Н-нет… Все молчат, не говорят мне. Даже не говорят, как ты ушла… - я попытался отвести взгляд, но не смог.
   Люба сделала шаг ко мне и протянула руки, касаясь ледяными призрачными пальчиками моей головы.
*
   Очнулся я в машине скорой помощи, под капельницей. Рядом сидели мама и медсестра. Я отчётливо помнил все события, произошедшие со мной в гараже, не понимаю только почему и как я умудрился потерять сознание, и кто меня обнаружил в столь поздний час…
   Я всё сильней начинал испытывать эмоции, что захлёстывали меня от того, что показала мне Люба.
   В приёмный покой я прошёл самостоятельно, там я подписал какие-то бумажки,  еле дождался, пока прокапает капельница, и помчался домой. Оказалось, что времени было уже три часа ночи, и а  мама искала меня весь вечер. Нашёл меня наш сосед, которого насторожили открытые двери в одном из дальних гаражей.
   Придя домой, мама отправилась спать, я же сидел в зале на диване, так как было не до сна,  и вспоминал то, что было после того, как Люба прикоснулась ко мне…
*
   Я видел окончание того вечера, когда мы в последний раз виделись с Любой. Видел, как проводил её до подъезда, а дальше, уже её глазами, видел последние дни её жизни.
Той же ночью Люба всё плакала, хотя до этого была, как обычно, весела и полна оптимизма. Я узнал, что она ждала ребёнка, и что тётя Зоя обо всём знала…
   Люба сидела на кухне и пила чай, когда мать вошла и без предупреждения хлестнула её кожаным ремнём по лицу, назвав дрянью, продажной девкой и прочими неприятными словами. Любе стало ещё хуже, её слёзы переросли в истерику. Она прорыдала всю ночь.
   На следующий день тёти Зои не было дома. Люба показала мне лишь воспоминания, когда примерно в полдень в её дверь позвонил мужчина. Она знала, кто это и впустила его в дом. Признаться, наружность у него была абсолютно неприятная, преступная какая-то, вызывающая отвращение. Он подошёл к девушке, схватил её за горло, прижав к стене, и прорычал на ухо, что в следующий раз придёт и задушит её, если та не сделает аборт и вообще, если хоть ещё кто-нибудь узнает о том, что три месяца назад он её изнасиловал в том гараже… Он следил за ней уже долгое время, Люба боялась этого урода больше, чем самой смерти. Мужчина отпустил её, когда она начала задыхаться. Но в тот же момент толкнул её на пол и принялся со всей дури бить её по лицу, спине, ногам… Люба лишь закрывала ручками свой живот, мысленно моля бога, чтобы ребёнок не пострадал.
   Я никогда не видел такой отчаянной доброты и самопожертвования, или… не знаю, как это назвать. В тот момент, когда я видел весь этот кошмар, мне безумно хотелось схватить мерзавца и просто убить за то, что он сделал, но я был всего лишь призраком в памяти Любы.
Когда насильник ушёл, Люба так и осталась лежать в прихожей, истекая кровью и положив руки на живот. Она говорила ребёнку, что всё будет хорошо, хотя именно в тот момент, мне показалось, произошло то самое необратимое изменение в её сознании.
  Вечером Зоя Сергеевна вернулась с работы и обнаружила дочь в прихожей. Она с ненавистью посмотрела ей в глаза, затем плюнула на пол рядом с ней и, перешагнув через лужицы крови, заперлась в своей комнате, даже не попытавшись помочь девушке.
   Следующим утром Люба проснулась уже у себя в комнате, всё её прекрасное личико было в лиловых синяках, ссадинах и кровоподтёках. Ей с трудом давался каждый шаг, но она смогла дойти до ванны, затем в кухню. Зоя Сергеевна пила кофе перед работой.
- Мама, почему ты ничего не сделала? – спросила Люба, утирая слезинки.
- Ты опозорила меня на весь город. Я тебя ненавижу, - бесстрастно и холодно процедила женщина.
- Но я же не виновата!
- Нет, это как раз-таки ты виновата. И ты, именно ты носишь в себе семя этого выродка. Шлюха! Я настаиваю, чтобы ты уничтожила ЭТО, иначе я сама вырву твои внутренности вместе с этой заразой!
   Зоя встала и влепила дочери пощёчину по свежим гематомам, а затем выплеснула остатки горячего кофе ей в лицо.
   Весь день Люба просидела дома, проклиная себя за то, что мать от неё отвернулась. Но ни разу, ни разу она не сказала ничего плохого плоду внутри себя. Она ни за что бы не убила его, даже если бы была в состоянии выйти из дому.
   Вечером тётя Зоя вернулась домой не одна. С ней пришёл тот самый «выродок», который обесчестил её дочь. Женщина, мать… Зоя Сергеевна приказала насильнику держать Любу, пока она сама, взяв в руки железный прут, наносила удары в область живота бедной Любушке.
   Я ненавидел их всех. Я просто представить не мог, что живу в одном городе, в одном, чёрт возьми, доме с такой отвратительной женщиной! И самое ужасное, что я всё ещё ничего не мог сделать. Не мог защитить мою несчастную подругу…
   Под утро Люба смогла встать на ноги, вся в крови, чувствующая как разрывается от боли каждая клеточка её тела. Она прошла в кладовку, тихо, чтобы не разбудить мать, взяла верёвку, табурет, затем зашла на кухню и там, скрутив петлю и закрепив веревку на старых крюках для подвесных ламп, повесилась.
   Так закончилась недолгая жизнь несчастной девушки, не успев толком начаться, войти в полное русло…
*
   Мне хотелось отмстить за Любушку, проучить её мать, найти того урода, что сделал ей плохо, убить его… Но я не мог. Точнее – мог, но обещал этого не делать. Любе обещал.
   Я сидел, ослепленный яростью, и гнев, что так хотелось обрушить на всех, кто был виновен в её смерти, выплёскивался из меня слезами и криком. Я сходил с ума от отчаяния, но нарушать обещание, данное Любе, я не посмел бы. Сходил с ума и восхищался ею, ведь всё, что она попросила у меня -  не месть, не что-то иное… она попросила заказать в церкви  молебен за упокой души убиенного младенца, да простить её мать и не искать насильника, сказала, что пусть всё это будет лишь на их совести.
*
   Я долго не мог отойти от того, что узнал и после: оказалось, что тётя Зоя, строя из себя великую мученицу, говорила всем, что Люба была наркоманкой и проституткой, и что, она, бедная мать, изо всех сил старалась вытащить девочку со дна, но не смогла, не уберегла… И все верили ей, её слезам. Даже моя мама.
   Отец Любы, как стало мне известно, не смог оправиться после удара и, пережив повторный, спустя неделю после похорон, умер.
Ещё я пару раз видел, как входил Любин мучитель, держа под руку тётю Зою, в третий подъезд и выходил оттуда за полночь. Я тихо ненавидел их обоих, но всякий раз приходилось, закусив губу, терпеть, подавлять порывы моего гнева. И я не пытался узнать, зачем же он наведывается в 36-ю квартиру, иначе точно не сдержался бы…
   Я съездил в храм, куда обычно ходила Люба, и сделал то, что она просила, да поставил две свечи за упокой – ей и её ребёночку.

   Знаю, что самоубийц не отпевают, поэтому теперь по воскресеньям хожу в церковь и читаю молитвы за Любушкину душу, ведь её самоубийство – единственный грех, что она совершила за все свои недолгие 19 лет. И будь я на месте того, кто там на небесах решает, чья душа попадет в рай, а чья будет мучиться в аду, то я бы несомненно простил её… Но не мне решать чужие судьбы, поэтому я всего лишь молюсь, ставлю свечи и живу, храня память о той самой Любушке.